НАБЛЮДЕНИЯ

НАБЛЮДЕНИЯ

МИРЫ (1)

Аркадий, мирный и кривой,

Неспешно пролетал над лугом,

Даруя ласковым подругам

Привет и сало, и прибой.

Не пережить и мне такого огорченья.

Вот всадники несутся по дорогам,

Вот несравненная мадам

Пришла повесить милых дам,

Вот праздно шевеля унылым рогом

Вспорхнула с облака коробочка печенья.

Аркадий улыбнулся зверем,

Из рюкзака, где пустяки пылились,

Дугою облетая терем,

Достал глаза.

Пред ним миры раскрылись...

Миры столь страшны были, что тоска великой радостью в сердца хлюдей проникла. Уж насмотрелись мы на вас. Спасибо. Нам хорошо и кисло, и изрядно. А всадники вчерашние промчались. и их ловить занятие пустое.

Миры закрыты на замки-засовы, миры зарыты и глаза унылы, миры забыты и мужчины ходят. И женщины ногами движут, и дети машут костылями в тишине. Все веселятся, моют ноги и приносят Немало радостных минут моей трубе.

Миры замазаны зеленым густо,

По ним проехал трактор молодой,

Они уже и не миры как будто,

А тряпки и бумажки по углам.

Цветы бумажные,

Дороги пыльные,

Ладони влажные.

И вновь глаза из-под сапог сияют. Они сильны, они смурны, они, как вы, да и не только я...

"Смотрите внимательно, сестры", - Аркадий достал из кармана комплекты миров и раскладывать стал на песке, покрывающем небо, созвездия, пальцы, дворцы и капусту в таких сочетаниях дивных, что звери земные смотрели на небо печально и были подобны любви, поглощающей рыбу.

Но глупые сестры смеялись и падали в воду, безумно и смирно. Вода покрывала их груди и спины их были лесными дорогами, тенью и мохом, а я уже умер, я родственник, я незаметен.

В огромном поддувале мира

Томились желтые цветочки,

И горе, и весло, и почки,

И слизь, и кони, и квартира

Я усмехаюсь, я в карете,

Я в полушубке, я в могиле,

Я в изумленьи, я в ответе,

А хлюди спали, ели, пили.

А хлюди пели монотонно,

Сжигали печень, ели пепел

И вопрошали пустозвонно.

Аркадий счастлив.

Он ответил:

"Смотрите - хлюди по земле гуляют, подобно стульям в небе голубом и каждый день смеются над древами, и плачут под кустом навеселе, и птиц едят, и реки пьют, и все присутствуют в судьбе моей, и тихо, но непреклонно хотят еще немного ничего." Ответ не смутил никого из бродивших по миру в поисках пищи приятной -густой и соленой. Лишь одного из хлюдей он заставил очки протереть, а другого - в небо направить свой взор пистолетный и различить небольшое движенье узоров песчаных.

Оставив хлюдскую толпу пропадать в беспросветьи, Аркадий все глубже в миры погружался и песни хлюдей перестали его беспокоить, и думы о них облетели, как листья с гороха, и память о них уплыла от него, как ставрида, свободная рыба в просторной вселенской кастрюле.

МИРЫ (2)

Приятно восполнить пробелы в познании мира, но поздно. Здесь обитаемый остров, здесь реки подобны кобылам и взгляды летающих дев ударяют камнями по нашим главам преклоненным. Ты - мыльница, я - обезьяна

К закату день клонился, и кусты

Молчали грозно над моей балдою,

И за ушами протекали пустяки,

В озерах радостно плескались каблуки,

Предвидя встречу радости с бедою.

Как, все же, мы надежны и просты!

Под разухабистую песню росомахи

Я воспылал, загнулся и увидел

Былые, не затянутые тиной,

Движенья, поглощенные пучиной.

Я мерин. Я любил и ненавидел

Ты - ящик. Я кладу в тебя рубахи

Аркадий, с утра протрезвев, и, напившись водицы студеной из лужи, давно поджидавшей его, подивился стечению тел и сердец и приблизился тихо, с тем, чтобы отбросить пустые сомненья - хлюди ли это иль воды подземные в волчьих одеждах бесстыдно ведут разговоры о лете и кольцах

Но напрасно ответа он ждал от лягушек и пакостной рыбы. Вот если б меня он спросил, то, недолго сморкаясь, я смог бы ответить ему на исходе холодного утра правдиво и громко: - "То, что видишь - есть сон. Это млюди собрались решить, что им делать с хлюдьми, что отняли у них гарахуру".

Ничего не спросил у меня утомленный сомненьем Аркадий, лишь достал из кармана бескрайние желтые нивы, а из сумки, дырявой и пыльной, стога и мозги и поплелся дозором. На обед же себе попросил он подать отшелушки, глоху и сырую мормуду, и палку соленой гнезьмы, и вареную хнугу по-глезски.

Убирайте желудки в свою захудалую даль.

На моей голове в сто пудов засверкали зарницы.

И в кармане запела такая глухая педаль,

Что чудовищным оком воззрились на облако птицы.

Я проснулся, как блин, помочился, как соус

И понес по углам свой унылый прокуренный нос.

Взяв в дорогу живот и начищенный голос,

Я взреву и всех барышень сморит понос.

Ну, вот и ладно, вот и хорошо, спокойно, солнечно и даже простодушно. Смеяться можно, если есть уродец, а плакать - нет. Вкушайте мою смесь! Надувши голову, я сяду за гусыню. Стыдись, мой хлев, моя отчаянная хмурь!

"Народ никчемен, и дела пустые творит он впопыхах, как паровоз, и более величественных зрелищ не видел я, чем это натощак", - так рассуждал Аркадий в полумраке, холодный камень тишиной глумя. Еще две - три, подобных этой, мысли хотели было в голове его прокиснуть, но так увязли в глине, что не вышли ни к ужину, ни к завтраку смурному.

Нагоняющий жуть непреклонный усатый профессор молчал в кабинете над книгой упорно и смачно. Из коробок пустых он творил чудеса в несгораемых платьях. Его лоб простирал восхищенье наукой на тысячу весен. Его славная плешь даровала покой и печаль сторожам и ткачихам.

И, завидя вдали обреченных усами и палкой, не заплакал Аркадий, но вновь потянул за цепочку и вынул глаза из кармана, и увидел, как ветры ломали березу, надежду и ногу и срывали закаты с небесных тугих горизонтов, открывая миры, распростертые выше и плоско.

Млюди видели это и были довольны судьбою. Вразумил их Аркадий сверкающим злым осьминогом. И унылые хлюди запели промозглой трубою и, вернув подобру гарахуру, пошли по дорогам.

Их тела столь прозрачны,

Их моча столь желанна,

Руки их многозначны,

Пища их восьмигранна.

ИНОГДА СВЕТ

Вспомнилось - забылось,

Так трещит нога.

Запылилось - смылось,

На стене - рога.

Вот такие руки,

Как гонцы разлуки.

На супы-котлеты

Зарубили хнюню

Под кустом поэты

Распустили слюни.

Нам бы покататься

Да повеселиться,

Сперва поиграться,

После - удавиться.

Двум смертям не бывать,

А с одной - благодать.

Но сурово сегодня смотрел я на это веселье народа. Пред глазами моими ходили то влево, то вправо две девы. За плечами их были крыла - не крыла, но вареные яйца, морковь и синицы. Они пучили уши на то, что я делал украдкой и палкой.

Не спросивши меня о простых кренделях многоструйных, не познав моей пищи пространной и дум черноземных, не посмеет никто веселиться на празднике света. Не поможет никто расплескать из корыта помои. Как и все журавли, привлекаемый светом, Аркадий спустился пониже, чтоб лучше пронюхать, не можно ль ему получить здесь желанное нечто.

Но девы с крылами смешными, как бочка селедки, махали руками, приветствуя витязя в тесте, и Аркадий поплелся в толпу веселящихся женщин, чтоб не помнить позора паденья и радости стула.

Всякий раз, когда сотни гробов величаво всплывали к обеду из вод моей ванны, я, глумясь, запирал свою дверь и кричал, и вертел головой, и, слегка удивленно, но вкусно и скользко, смеялся над этой бедою старух и собачек.

Девы бегали кругом

И махали руками,

И сверкали пупами

И кричали подругам: -

"Вы не бегайте кругом,

Не машите руками,

Не сверкайте пупами

Спьяну или с испугу!"

Напрягая головы несутся,

Словно у реки стада пасутся,

И зеленой болотною тиной небрежно, но мило покрывались немые подруги в своем хороводе, оставляя Аркадия слева и сзади, устремленно ступали зелеными пятками в воду.

Удалое веселье и песни, и пляски, и ребра утомленного путника вовсе не трогали палкой за ноги или за деньги Аркадий спокойно взирал и судился судьбою, и стрелялся стрелою, и мочился мочею, и питался пятою. И, слегка притомившись, Аркадий взлетел над болотом веселым и сказал непонятливым девам спокойно и внятно "Этот свет окаянный уже сотни лет проливается с неба на землю Сотни лет вы ходили и пели, сверкая пупами Но отныне судьба станет к вам благосклонна, как плюшка. И отныне я - ваша рука и корова и мама и вы станете вечно свободною мыльною пеной." Ничего не познав, девы выли, рыдали и дрались

ВИЗИТЫ (1)

У Аркадия под мышкой,

Под лопаткой, в кулаке

Зачирикала мыслишка,

Словно свечка в уголке.

Неожиданной ножовкой промелькнула в голове,

Разбросала спозаранку тряпки по пустым углам,

Расплескала в суматохе пятна крови по траве

И чудовищную руку поделила пополам

Посетив половину миров, неизменно веселый Аркадий, рассудив головой напоследок, пришел к заключенью глухому, что великая правда содержится в каждом трамвае, что трава благонравна, а горы смурны и наклонны.

И увидел он вновь, как усатый профессор небрежно поливал чепуху в огороде, спускавшемся к речке и бранился сквозной телефонной трубою уныло, и разбрызгивал мысли в глухие бумажные банки.

Хоть и занят профессор был крайне и зело задумчив, но Аркадия он угостил и гнезьмой и хамурой и хнугой, и украдкой смеялся и, слюни пуская в кастрюлю, вел пустой разговор, не касаясь отравленной темы

И поведал Аркадию мудрый усатый проныра, что затеял он страшное и не совсем пожилое, и немного смешное, и крайне зудящее нечто. И не может понять, хоть убей вороную кобылу, для чего это надо пузатому злому народу.

Но прервал его страшный, пустой, сокровенный Аркадий. И не дал он ему насладиться помпезною хмурью. И сказал, сокрушенно качая кривой головою "Непонятно внутри и совсем непонятно снаружи.

Пепел с неба оседал буграми,

По тропинкам проходили тигры,

Пролетал Аркадий над горами,

Удирая от седой мякидры

Сколько не труби в пустое брюхо,

Не отыщешь ни еды, ни хнеди,

Сколько ни кричи в глухое ухо,

Не расскажешь о смешном медведе.

Глюди спят унылыми ночами,

Глюди просыпаются с надеждой

И поводят узкими плечами,

И горбы скрывают под одеждой.

И решил посетить всех недужных глюдей сердобольный Аркадий, рассказать им всю правду о мире сомнений и страха, чтоб застыла в их жилах холодная кровь крокодила, чтоб глаза их воззрились на кал и страданья млюдские. Затрещали умы величайших недужных ученых, вспузырились признанья преступников в страшных проступках. И поведал один, как украл он у дворника спичку, а другой рассказал, как катался бесплатно в трамвае.

И заплакали глюди так страшно и так беспросветно, что покрылся сомненьями, как пузырями Аркадий. И поплелся в леса, чтоб не видеть, не знать и не нюхать, как натужно скрипят деревянными мыслями глюди.

И отправился с миром Аркадий на свой постоялый чердак непреклонно. И решил он не знать, что за пазухой держит кобыла, истошно воркуя. Но сегодня ему предстояли еще бормотанья вороны и зеленые травы, и множество честных продуктов.

Прохудились волосы на крыше,

Заиграли и запели блохи,

Удалые вороные мыши

Виноваты в том переполохе.

Красные покрылись чем-то синим,

Мелкое забилось под корягу,

Конопатости по берегу раскинем

Купим денег, колпаки и брагу.

ВИЗИТЫ (2)

Какие непохожие подруги проплыли мирным хороводом по реке и взяли в руки вожжи и колбаски, и потянулись за Кузьмой на облучке. Аркадий, удивившись как собака, поднял глаза, упавшие впотьмах - "Когда б они разбились, я б заплакал. А так - ничуть. Я в сумраке пропал."

В пылу сраженья буду я шкатулкой, угрюмо увлеченной чепухой. Я с ног валюсь, а злюди ходят мимо и затевают страшное вокруг, и глаз не сводят с нездоровой гущи, а глюди притаились под камнями.

Аркадий молча потрясал усами и волновался пуще моряка, и образумить дал обет злюдей постылых, и под березой сел, и размочил сухарь.

У меня проблемы,

У меня примочки,

Я в кругу эмблемы,

Я тупей заточки.

Страшные собаки бродят по селу,

Удивленно спросят:

"Кто ты, Валиханго?"

Доставая с полки страшную пилу,

Дева промычала:

"Я жена мустанга."

На пустынном темном перекрестке заплутал задумчивый Аркадий. Знал он, что не будет больше снега на вершинах гор под облаками. И пошел туда, где не ответят. И принес им то, чего не ждали.

Гулкими, холодными ночами проклинал он всех злюдей корытом, и пустую страсть смешал с золою, и хромые ноги нес по кругу. "Не глумиться надо мною курам, не снимать штанов пред деревами. Отомстить смогу я напоследок злюдям подлым за глюдей недужных." Мои медленные ноги под забором кренделя отплясывали лихо, мои головы пустым дозором проходили сумрачным придурком. Отбивали поутру поклоны, по ночам мочились сполупьяну. "Так-то", - думал утомленный злой Аркадий. Непростительно над ним вчера смеялись повара, хонорики и вата, и прорабы, что утратили веселье. В полутьме в заброшенном кармане он нашел запчасть от бегемота и решил, слегка умом рехнувшись, что злюдей он боле не потерпит.

"Уж я смажу все твои колеса, васильками разрисую стену, и немного погрущу под елью. и ввинчу утраченную гайку!" Так ругался он и днем, и ночью, и, напившись хлеба, на закате просверлил отдушину в нагане и поплелся к злюдям с порицаньем.

Я отрезал ломоть полукружный.

Удивительно много страданий

Принимали народы послушно,

Как изгибы фигурных катаний.

В полупляске утраченных мыслей,

В полумраке пустующих комнат,

В полукуружном пустом коромысле

Буду я судьбою круто согнут.

Как Аркадий, буду я несчастен,

Как варенье, буду с чаем выпит,

Как телега, стану я прекрасен,

Как пустое небо буду вымыт.

И нависли над кривым болваном незабвенно правильные мысли. Попрощавшись тихо с колпаками, он собрал ненужное в дорогу и пошел все дальше от скопленья непонятливых злюдей любезных.

Неиспользованно стонут под камнями отвратительные жабьи фрикадельки, заливаются натужным хором, по утрам свободно распускают гнусные носы по бездорожью и увиливают вилами по хлебу, и помахивают радостно причалом.

А на тридцать пятом переезде неожиданно скончался недоумок. Он узнал, что скоро пронесется и повиснет солнечный Аркадий над тугой промасленной природой, а в руках он держит чью-то шею.

ПОПРОЩАВШИСЬ

"Попрощавшись, я не буду кренделяться", - заявил Аркадий, чуть помедлив. Правый берег лучше голубого, а стена непробиваема, как жмурки.

Я хотел бы полюбить,

Я хотел бы позабыть,

Я хотел себя убить,

Да не вышло - как мне быть?

Мне немного надо -

Беломор да гада,

Да еще два стада.

Вот моя отрада.

Приборы очень медленно катились по углам, рассказывая нескончаемые басни, сбивались в стаи и прощались также, как и я, небритый, но счастливый попугай в соломенной узде и с вышитыми золотом глазами на поперечном рте. Из рукава, простого, как омлет приятные струились междуречья, натягивали струны на ладью и плыли, и прощались, и прощались.

Неугасимо я стремился к пустякам, а добрый, но жестокий мой Аркадий плевался молча в ступу сапогами, не преминув подняться в полный выступ.

Мне вздохи, как трава

Мне пуп, как холодец

Мне дуб, как голова

Мне небо, как конец

Мои друзья несут

В карманах якоря

Мои враги пасут

Восток до января

Мне лучше всех наград

Железный леденец

Мне лучше всех преград

Стоячий падунец

Мне грозно наплевать

Мне тихо посмеяться

В игре не смухлевать

В воде не застояться

И, разбросав по миру головешки, немного подивившись недоумью, что так стремительно неслось кривой дорогой, прощаясь на бегу с местами, пока еще не отдаленными настолько, но вскоре могущими быть и более слегка.

Немного просквозив себя трубою, и обобрав до нитки голытьбу, Аркадий умирал от скользкого приплода и тихим граммофоном отдавал салют, и занимал почетнейшее место среди других, немного узловатых.

Серые волки игриво смеялись,

Барышень вкруг собирая ногами,

Как волдыри, мы уже состоялись,

Только б еще нам побыть утюгами

Сани, скользящие в струях заката,

Облако пенное над головами,

Тысячи тонн удалого проката

Не опишу ни рукой, ни ногами.

Радостно вспомнить вчерашнюю гадость

Так стопудово лежащую к югу,

Плоским затылком застывшая радость

Утром воззрится на злую подругу.

Колбаса в дорожной сумке,

Словно небо на рисунке.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

"Не могут более глаза мои смотреть на это небо, на весло и на дороги. Уж мне пора", - так размышлял безрадостный Аркадий держа в кармане витязя седого, руками вытворяя что-то сзади, а головой слегка подвинув ногу. Но дело - делом, а работа - рогом. Моих друзей давно уже не видно, в моей судьбе давно уже невнятно. Ты неслышна - ты с лестницы упала.

Но я еще вчера предупреждал вас, да видно не к обеду было слово. Уже последнее из всех предупреждений застыло на лету, как безделушка, а я еще не тот - я обессмертен.

Вы, несомненно, гнусно посмеетесь, прослушав в ванной мой рассказ суровый про страшного Аркадия с глазами, руками, водкой и треногой в брюхе. Послушайте же мой последний ворох, мой несомненный угол, мои скобы.

Едва проснувшись, я раздвинул шторы. В крючке запело, за окном сморкалось. Такое утро было напоследок, что вовсе не хотелось возрождаться. Штаны без пуговиц уже давно свалились с того, кто проходя по всем дорогам, кричал на весь трамвай не удалое, но, несомненно, грустное варенье.

Ах, ноги, снова вы струитесь. Теперь уж к дому по нездешним тропам, теперь уже, немного притомившись, я стану чистить вас березовой корою.

Неблагосклонно и немного вправо вела меня дорога на восток, и злой Аркадий шел со мною в ногу, и, как всегда, не мог простить мне лопнувший пузырь на голове.

Аркадий прав, дорога уходила все влево, вправо и немного прямо. И все уже здесь были: кто немного расписной. а кто и с потрохами, как рыбалка.

Мне сомневаться, право, непригодно, но иногда смогу я удивить вас. Вот, например, я достаю из гардероба такую странную цирюльню, что тоска...

Кресты стояли ровными рядами. Как будто бы парад. Но не парад, а кладбище историй, рассказанных негромко натощак, как эта, только пуще. Аркадий шел, закрыв глаза по чернозему и наслаждался гибелью свой и умирал спокойно и небрежно. Так, словно вовсе и не жил, а целовался.

Как много самых радостных трагедий подарит жизнь оставшимся впотьмах. Я - нездоровая удача ваших мыслей. Гоните прочь гусей! Я ноне умираю колесом. Я умираю колоколом жутким. Я умираю медом на пиру. Я - ваша жизнь. Я - восхитительный покойник неба. Я - непростительный помойник красоты.

Весь шар земной, что был вам свежим хлебом, лежит в гробу под дубом вековым. Но мы-то знаем, что не можно верить тому, кто скажет слово за двоих. И знаем, что кора земная похожа на небесный потолок. А также, нам известны те законы, которые мы свято нарушаем и исцеленье наше далеко.

Как любо, право, говорить поганости простые на ходу! Как просто люди пальцами косыми сверлили пустоту над головой! Я понимаю это с полуслова, я завожу телегу с полпинка.

Кривой Аркадий, труп свой бросив в огороде, смеялся зло, и, ластами гнуся, спиной почувствовал движение шальное, вселенски обреченное на зло. Он так же, как и я, неспешно понимая, струил себя к нездешней пустоте. Но срок не вечен и ребро печально, и сало не упрячешь в сундуки.

Нас не простят, хоть мы и нездоровы. Нас выловят слепые рыбаки. Нас высушат и на пиру унылом съедят, приправив хнедью и гнезьмой. А мы умны. А мы, как вы. А мы полны достоинства и жабы.

Заканчивая речь свою, Аркадий уперся кубарем пустым в сырой подвал и подавился утреннею птицей, и вовсе замолчал, как образец.

А я продолжил издыханье снега и легкий грохот крыши на ветру.

Не здравия желаю вам, но вепря! Не радость принесу вам, но трубу! Моя любовь к вам будет хуже жизни. Стенанья ваших стен мне краше чепухи.

Так и закончим. И, уняв тревогу, я подышу сырой капустной стужей, я оброню в ваш омут ненароком все лучшее, что нес я из столовой и все пустое, что несло меня. И, дай вам штырь, не испоганить синим! Храни вас нос! Ключ с вами, я уже...